Под стягом Габсбургской империи - Страница 41

В монархии только три призывных округа из ста восьми направляли призывников непосредственно в военно-морской флот. Всем остальным, желающим пройти военную службу во флоте, приходилось вызываться добровольцами. А так как срок воинской повинности во флоте равнялся четырем годам по сравнению с двумя в пехоте, никто в здравом уме добровольно этого не хотел, если только впоследствии не намеревался делать карьеру на море.

Итак, это означало, что почти все в имперском и королевском флоте расценивали назначение во флот «утиного пруда» вроде Дунайской флотилии как нечто близкое к профессиональному позору: моряков вместо голубых морей отправляли ползать вверх-вниз по сточной канаве, даже если подразумеваемой канавой был широкий и часто вероломный Дунай.

Полагаю, что действительно самой разумной идеей было бы передать дунайские мониторы, которые действительно немногим больше, чем плавучие батареи, австро-венгерской армии, под чьим командованием они, так или иначе, пали бы во время войны.

Но бюрократические умы рассуждают совсем по-другому. Кораблю нужны матросы, поэтому портовые города типа Вены, Линца и Будапешта частенько видывали нелепого вида группы матросов в темно-синих мундирах, которые шатаются по улицам и выглядят столь же нелепо и неуместно, как Францисканские монахи в борделе.

Из трех дней пребывания на станции в Панчове я главным образом помню то, как однажды, около десяти часов утра, я сидел в домишке канцелярии, гадал, когда же, черт побери, прибудет мой корабль, и коротал мучительные часы, заполняя несколько бланков в четырёх экземплярах.

Комендант станции сидел за столом на другой стороне комнаты, подперев подбородок ладонями, неподвижно уставившись на лежащий на столе чистый лист бумаги. Дряхлый корветтенкапитан, посланный сюда (как он сказывал) на шесть месяцев в 1879 году, а затем позабытый австро-венгерским военным министерством - выпал через трещины в половицах чиновничьей памяти. Я ещё раз украдкой посмотрел на него. По-прежнему неподвижен. «Ведь не мог же он умереть, сидя в кресле?» — подумал я.

Потом, как у игуаны в зоопарке, которая, по-вашему мнению, наверняка чучело, веко слегка дрогнуло. Я вернулся к своим бланкам. Дверь открылась, и внутрь зашёл жизнерадостный, красивый и молодой линиеншиффслейтенант примерно моего возраста, с дымящейся сигарой и в лихо надвинутой на затылок фуражке.

Он поприветствовал коменданта, который и бровью не повёл при его появлении, повесил фуражку и саблю на крюк за дверью и с выражением невыразимой скуки сел за стол. Минут пять ничего не происходило, пока большая навозная муха с гудением не влетела через открытое окно. Лейтенант с интересом пронаблюдал за ней. Наконец она обосновалась на его столе и стала потирать лапки. С бесконечной осторожностью, чтобы не напугать её, он взял карандаш и медленно, аккуратно занёс его в воздухе прямо над насекомым.

Осторожно, бесшумно, миллиметр за миллиметром карандаш опускался плоским концом вниз. Муха явно почувствовала подвох, но казалось, приросла к столу и, по-видимому, не могла решить (когда чётко увидела опускающийся карандаш), в какую сторону спасаться. Карандаш завис в сантиметре от насекомого, еще потирающего лапки, но уже обреченного, а затем - хлоп! И все кончено. Лейтенант сгреб трупик на листок формуляра, встал и отнес коменданту станции, затем церемонно положил на стол перед ним, отступил назад и, ловко отсалютовав, иронично спросил:

— Герр комендант, позвольте поинтересоваться, есть ли еще какие-нибудь дела на сегодня?

Я сразу решил (не могу сказать, почему), что мне нравится этот молодой человек. Позже мы разговорились, и я узнал, что его зовут Рихард Зейферт, и мы оба направлены на заблудшую «Тису». Как оказалось, Зейферт должен был заменить второго лейтенанта, которого в прошлом месяце списали на берег по причине острой неврастении, а я - занять место старшего офицера, уже достигшего ранних стадий нервного расстройства. Но несмотря на эти жутковатые предзнаменования, я вдруг почувствовал, что вместе с Зейфертом жизнь может оказаться и не столь уж кошмарной.

Рихард происходил из старинной семьи мореходов - его отец дослужился до адмирала, а сейчас, выйдя на пенсию, проживал в Граце, но отношение молодого Зейферта к флотской дисциплине было весьма гибким, а отношение к жизни - крайне простым. Я расспросил его о нашем новом капитане - одиозном корветтенкапитане Адольфе фон Полтле.

— Боже милостивый! Все именно так, как о нём рассказывают. А на самом деле хуже, если судить по тому, что я слышал о нём в последнее время. Мой старик говорил, что его сослали сюда, в Дунайскую флотилию, потому что он представляет слишком большую опасность, находясь на борту морского корабля, не говоря уж о командовании им. Он полный кретин, его единственный талант - успешное прохождение аттестационных комиссий. Где бы он ни был, начальники рекомендовали его на повышение, лишь бы избавиться. Говорят... — и тут нас прервал отдаленный рев корабельной сирены выше по течению, — ну, — продолжил Зейферт, — похоже, это прибывает наш поезд. Лучше выйдем наружу и встретим судьбу как мужчины. «Аве цезарь, идущие на смерть...» и все такое. Нет смысла откладывать неотвратимое.

И мы вышли на деревянную пристань. Вверх по реке на могучем просторе великого Дуная показались два корабля - буксир и нечто, напоминавшее жестянку из-под печенья верхом на доске, в центре которой торчала дымящая труба. По мере того как корабль пыхтел по направлению к нам, из трубы вырывалось облако дыма, подобное извержению вулкана - самое необычное из всех, что я когда-либо видел: не плюмаж серого угольного дыма, а огромные аморфные черные сгустки, висящие в небе и соединяющиеся меж собой тонкими лентами - как будто тушью капнули в стакан воды.