Под стягом Габсбургской империи - Страница 6

Двум молодым людям, наблюдающим, как утекает славная молодость, пока мы растрачиваем свои дни по мелочам, заставляя хамоватых хорватов и вероломных итальянцев заправлять койки, надраивать медяшку и мыть повсюду; надрываемся на артиллерийских учениях, как будто действительно ожидаем, что когда-нибудь будем это всё делать по-настоящему; умираем от скуки и каждый месяц отскребаем несколько крон из нашего жалования, чтобы оплатить визит в «Чайные комнаты» фрау Митци и дозу кой-чего, за что придётся потом заплатить корабельному хирургу, чтобы излечиться.

Господи, какая трата времени, просто ужасно. Нам точно дана только одна жизнь? Почему я не подналёг на пианино в консерватории, а позволил своей тётке потащить меня на экзамены для будущих мичманов?

— Да ладно тебе, старик, приободрись ты, ради бога. Это погода, должно быть. Так или иначе, ты всегда можешь вернуться к музыке...

— Боюсь, нет: уже слишком стар, - он, ухмыльнувшись, затянулся сигаретой. - Во всяком случае, тебе не нужно особо обращать внимания на меня и мою депрессию. Ты наполовину поляк и понимаешь, какие мы мрачные типы - никогда не бываем счастливы, пока не станем несчастны. «Нация мучеников» и всё в этом духе. В общем, довольно уже пустых разговоров. У меня «диана», так что пора бы мне на боковую.

Колокол над нами приглушенно отбил четыре склянки, печально и бесконечно далеко в лёгком, тихо моросящем дождике, подобно кафедральным колоколам в каком-нибудь давно утонувшем городе.

Кажала-Пиотровский затушил сигарету. Несмотря на претензии на изысканность и янтарный мундштук, ему приходилось курить ужасные, дерущие горло «Эгиптянерс» - как и всем прочим младшим офицерам. Потом он снял халат, повесил его на крючок за дверью каюты, свесил длинные ноги с верхней койки (которую занимал в силу годичного старшинства в качестве офицера), пожелал мне спокойной ночи и задернул занавески. Вскоре он мирно захрапел, с удовольствием напустив уныния перед тем, как завалиться спать.

Я остался сидеть у складного стола наедине со своими мыслями, под бронзовым светом настольной лампы. Окинул взглядом стальной куб - наш дом в последние шесть месяцев. И правда, не самый уютный уголок - неудачный компромисс между необходимостью обеспечить жизненное пространство для двух молодых людей и жестокими условиями военного корабля; гостиная, которая в определённый момент может стать отсеком в плавающей крепости, скользкой от крови и наполненной дымом и грохотом сражения.

Одна переборка была полностью выполнена из красного дерева - на вид достаточно прочная, но в действительности съёмная перегородка, которую можно снять во время подготовки корабля к бою и выбросить за борт, чтобы уменьшить риск пожара. Кажала-Пиотровский, будучи очень высокого роста, ходил слегка сутулясь, чтобы не биться головой о невысокий стальной потолок, по которому вились трубы, вентиляция и кабели.

Через единственный иллюминатор, прикрытый от ночной влаги, днём проникал свет и в некоторой степени воздух – хотя летом на Адриатике всегда стоит такая жара, что в каютах на солнечной стороне корабля к полудню уже можно хоть хлеб выпекать.

Вентиляционная шахта системы охлаждения артиллерийского погреба занимала угол каюты и сужала и без того недостаточное пространство для шкафа, который предназначался для хранения значительных запасов одежды: церемониального, парадного и повседневного мундиров, походной формы, рабочих комбинезонов и одежды для тропиков.

Помимо этого, наши удобства состояли из двух выдвижных ящиков под нижней койкой, складного стола и умывальника с дурной привычкой складываться прямо во время использования, пары рундуков, стула с жёсткой спинкой и подержанного плетёного кресла, которое мы купили вскладчину.

Учитывая все обстоятельства, это была довольно унылая конура. Мы оба сделали с ней всё что могли, повесив несколько страниц из венского журнала «Пшутт» и тому подобных. Но домашнего уюта в ней по-прежнему было не больше, чем в третьесортной общественной уборной.

А ещё было шумно: денно и нощно в каюте со всех сторон слышались мириады звуков этой огромной гулкой стальной громадины, корабля водоизмещением десять тысяч тонн, под завязку забитого машинным оборудованием, вооружением и припасами. И вдобавок семьсот человек экипажа, изо всех сил пытающегося разместиться на оставшемся месте. Даже во время отдыха в порту, как в этот вечер, корабль никогда не умолкал.

Вода бурлила в трубах, лопасти вентилятора гудели, вспомогательные двигатели пульсировали, чтобы напитать электрогенераторы, а голоса и шаги отдавались эхом в отдалённых проходах и на стальных трапах в огромном лабиринте над и под нами.

Массивные якорные цепи тихо поскрипывали в клюзах, когда корабль мягко покачивался около буя. Еще прежде чем я уснул, невидимый жестянщик приступил к своей ночной работе: человек, который, казалось, присутствует на борту всех линейных кораблей, но которого никто никогда не встречал. Тот, кто проводит ночные часы, перетаскивая ящик, полный старых такелажных оков, цепей и тому подобного в каюту прямо над твоей головой, а затем начинает их перебирать, кидая в кучи прямо на голую стальную палубу.

Вы, возможно, из вышеизложенного уже поняли, что элегантный пессимизм линиеншиффслейтенанта Кажала-Пиотровского, хотя и раздражающий, упал в благодатную почву. Ибо истина в том, что за последние несколько месяцев моя юношеская влюбленность в жизнь моряка впервые споткнулась. Вплоть до осени 1911 года я наслаждался удивительно многообещающей карьерой младшего морского офицера в небольшом, но теперь быстро растущем флоте Австро-Венгерской монархии.