Под стягом Габсбургской империи - Страница 69

— Да, из Кастельнуово.

— Тогда лучше как можно скорее доставить вас обратно. Вся страна севернее Морачи будет настроена против нас, как только про всё это станет известно, а наши ссоры вас не касаются.

— Спасибо за заботу, господарица, но зачем утруждаться, пытаясь меня защитить?

— Таков обычай. Но скажите, вы ранены? Ходить можете?

— Благодарю, только немного ушибся и потрёпан, и нога немного ноет от старой травмы. Но ходить я могу.

— Хорошо. Но нам нужны мулы, чтобы сегодня же добраться до моего родового дома, даже если придётся дальше идти пешком.

— Нам?

— Да, сегодня я буду вашим проводником. Я знаю местность до Морачи. Вы просто заблудитесь в горах и погибнете. Когда дойдём до реки, я передам вам своим родственникам, они доставят вас в Цетине. В общем, нужно поджечь дома и отправляться.

Деревянные крыши усадьбы подпалили факелами, в чистое и голубое утреннее небо взметнулся высокий столб дыма и искр. Мы потеряли его из вида, лишь перевалив через гору.

До того времени я не имел возможности по достоинству оценить красоту Черногории изнутри. По долгу службы мое знакомство со страной Черной Горы ограничивалось её морской частью, которая сплошь состояла из известняковых карстовых гор — безлесная, сухая, разрушенная, казалось, обреченная богом на вечное бесплодие. Здесь, в северо-западной части маленького горного княжества, пейзаж оказался совершенно другим. Горы были такими же обрывистыми, даже выше, чем гора Ловчен, возвышающаяся над Каттаро, но здесь их покрывали леса: каштаны и дубы у подножия и высокие, величественные черные сосны выше. По узким долинам и лугам с ярко-зеленой травой, густо усеянной цветами, струились сверкающие ручьи.

Ручьи, как я заметил, имели бирюзовый оттенок — из-за солей меди или чего-то подобного, что окрашивало известняк. Здешние пейзажи иногда напоминали Швейцарию, иногда Атласские горы в Марокко. В этом почти что раю меня беспокоило лишь одно: судя по всему, здесь никто не живет. За весь день мы не видели ни одного дома или хотя бы хижины. На пути нам повстречался лишь угольщик в лесу. Я подумал, что четыреста лет турецкой оккупации, не говоря уже про četa, сильно снизили численность населения.

К вечеру мы добрались до усадьбы Даниловичей. Вокруг нее высилась каменная стена, увенчанная деревянным частоколом, а внутри находился длинный дом с крутой крышей, больше похожий на перевёрнутый корабль. Снаружи это выглядело довольно величественно, но изнутри дом был обставлено так же аскетично, как коровник. Пока мы поднимались по тропинке к воротам, я заметил установленные то тут, то там столбы с круглыми предметами наверху. Спустя несколько мгновений я с содроганием понял, что это. Как я заметил вблизи, оказалось, это обычные черепа, выбеленные за многие годы солнцем, дождями и морозами; на одном из них была турецкая феска , на вид как новая.

Остальные — очевидно, более свежие, — были отвратительными, сморщенными и чёрными. Я знал, что скоро здесь появится ещё одна голова: майора Драганича, которая подпрыгивала в мешке, висевшем на седле господарицы Заги. Мы остановились во дворе среди взволнованной толпы родственников и слуг. Среди них особенно выделялась морщинистая старуха, но по-прежнему с прямой спиной, которой было (как я решил) около семидесяти. Зага порылась в сумке и под громкие восклицания победоносно подняла за чёрные волосы голову Драганича. И бросила её матери.

— Подарок тебе, мама.

— Спасибо, дорогая. Ох, разве он не прекрасен? Он займёт почётное место на нашем празднике.

Праздничный ужин состоял из жареной баранины и турецких лепёшек вместе со странными маленькими пончиками с мёдом, а также неописуемо отвратительным напитком «лоза», чем-то вроде бренди из остатков после отжима винограда, в совершенстве объединявшим вкус бензина и ужасную горечь случайно разгрызенной виноградной косточки. Когда-то я думал, что сливовица — самый отвратительный напиток на Земле, но даже самые дрянные сливовые напитки Сербии были нектаром по сравнению с этой жидкостью. Из вежливости я опустошил стакан размером с напёрсток. Господарица улыбнулась.

— Как тебе наш народный напиток? Мы тут говорим, что после трёх стаканов сможешь разговаривать на всех языках с мира, а после четвёртого и двух слов не свяжешь даже на своём.

Но, по крайней мере, стакан отвратительной лозы отвлёк от окровавленной головы майора Драганича, покоившейся в корзине посередине стола и уже начавшей синеть.

После еды, в честь успешного утреннего рейда, нас развлекал бродячий поэт — гусляр, приехавший в усадьбу на несколько дней раньше. Он был слепым, и его помощник, мальчишка, провел его в зал и усадил к камину. Потом гусляр запел. Я подумал, что никогда не слышал такой странной мелодии: такой неуклюжей, но удивительно трогательной, как будто я вдруг перенесся на три тысячи лет назад, во дворцы Менелая.

Это был неземное причитание на старосербском под аккомпанемент гуслей, своего рода примитивной однострунной скрипки, ее звук был похож на нечто среднее между шарманкой и человеком, дующим в горлышко пустой бутылки. Для слуха, воспитанного на Брамсе и Сметане, это вряд ли вообще можно было назвать музыкой, без видимой мелодии или музыкальной формы и ритма. Во время исполнения возникало странное гипнотическое чувство, строфа за строфой начал проявляться образ. В песне рассказывалось о битве в местечке с названием Крагуево поле примерно в 1877 году, когда дедушка господарицы Заги и его воины уничтожили турецкую армию во главе с подлым беем Нови-Пазара. Строка за строкой лилась песня, каждое слово как будто разрывало грудь старика, когда он рассказывал о доблести черногорцев в те дни. Каждая строфа заканчивалась припевом: «Никогда так не пировали вороны, как на Крагуевом поле».