На меня набросился офицер с двуручной катаной. Он был на целую голову ниже меня, но если бы не поскользнулся на мокрых мешках с песком, то, несомненно, сравнял бы эту разницу. Клинок вжикнул у меня над головой, а я инстинктивно ткнул вперед винтовкой со штыком. Потом я помню, как противник выронил своё оружие и удивленно уставился на штык, торчащий из живота. Со слегка раздраженным видом, как будто у него оторвалась пуговица на кителе, он схватился за штык обеими руками и попытался вытащить его, а когда я сам его выдернул, японец закашлялся и упал на колени, а я повернулся, чтобы помочь одному из матросов, который отчаянно пытался отразить штыковые выпады японского солдата. Но японца застрелили, прежде чем я до него добрался. И все закончилось. Навалилась тишина и внезапное чувство внутренней опустошенности.
Слишком ошеломленный и сбитый с толку, чтобы о чем-то думать, я вернулся обратно на пост и наткнулся на офицера, пытавшегося меня убить, и которого я сам только что насадил на штык. Тот был еще жив, но осталось недолго. Он посмотрел на меня черными глазами и сказал что-то, чего я не мог понять. Раненый дышал ртом, и я заметил, какие великолепные у него зубы. Я нашел алюминиевую фляжку с водой, опустился на колени и прижал ему ко рту. Он немного отпил и что-то еще пробормотал, и снова я не смог ничего понять.
Потом он стал что-то потихоньку напевать. Странная заунывная песня напоминала мне, даже не знаю почему, песню гусляра тем вечером в горах Черногории. Но песня становилась все слабее, а его ногти посинели. Под конец он мелко задрожал, и все было кончено. Это зрелище потом долго меня преследовало. И даже до сих пор иногда меня настигает ощущение бессмысленности всего происходящего: двух молодых людей из стран, которые едва знают о существовании друг друга, отправили на другой конец света, чтобы один убил другого.
Это был не первый убитый мной человек: я застрелил из револьвера туземца, когда на нас напали каннибалы в Новой Гвинее. Но тогда это было издалека, в суматохе сражения. Впервые жертва умирала так близко. Прошло семьдесят с лишним лет, и я могу утешить себя лишь тем, что он умер счастливым, с чувством исполненного долга. Надеюсь, мы скоро встретимся снова, там, где нет языковых преград, и я попрошу прощения за содеянное, объяснив, что я не причинил бы ему зла, если бы только он не поскользнулся, если бы только мои руки оказались короче, если бы он убил меня первым.
— Уже очень скоро... — сидящий рядом со мной офицер посмотрел на наручные часы, а затем на серый силуэт на гладком, освещённом солнцем осеннем море. — А вот и они! Прямо как часы!
Внезапно далёкий корабль озарился разрастающимися золотисто-оранжевыми вспышками, прокатившимися от кормы до носа, и скрылся в облаках коричневатого дыма. Несколько секунд спустя воздух задрожал из-за мощных толчков, как будто стальные двери в банковском хранилище быстро захлопнулись одна за другой.
Снаряды прогудели над головами, как вереница поездов по тоннелю. Человек с острым зрением мог различить их в чистом голубом небе — промелькнувшие в воздухе четыре черные точки.
Мы повернулись, чтобы взглянуть на склон ниже форта Гогенцоллерн, а земля под нашими ногами содрогнулась, и чуть ниже бруствера с оглушающим грохотом в воздух взметнулись четыре миниатюрных вулкана, подняв на сотню метров вверх столбы земли и раздробленных камней. Когда пыль и дым осели, мы увидели, что, хотя корабль выстрелил с недолетом, но прицел был верным. Судя по цепочке воронок, медленно, но верно взбирающейся по склону холма к форту, они, должно быть, поднимали стволы на полградуса после каждого залпа. Причину такой точности не нужно было далеко искать. Над нашими головами медленно кружила мелкая белая букашка, такая смешная и хрупкая по сравнению с недавней демонстрацией мощи, и наблюдала за падением снарядов. Это был гидросамолет Фармана, и на крыльях были хорошо видны красные круги.
— Думаете, у них есть радио? — спросил я у соседа. — Хотя вряд ли. Гидросамолет Фармана и пилота-то с трудом поднимает, не то что радиопередатчик.
— Может, и так. Но с тех пор как появился японский аэроплан, они стреляют всё точнее. Это явно не совпадение. Что это за корабль?
— Наверное, «Неумолимый». У британцев больше нет на Дальнем Востоке кораблей класса «Канопус». Забавно, но не далее как три месяца назад, в Коломбо, меня пригласили на прием на его борту, а теперь они пытаются убить нас, словно мы всю жизнь были заклятыми врагами.
— Это война, Прохазка. Но могу только восхититься британцами — обстрел прямо как по часам, залп каждые пять минут, секунда в секунду. Но почему они не стреляют чаще?
— Наверное, знают, что мы всё равно никуда не денемся и никто не придет нам на помощь, так что они могут оставаться в море и обстреливать нас в свое удовольствие. Хотя должен признаться, я ожидал большего эффекта от двенадцатидюймовых снарядов. Вчера видел несколько воронок у форта Виктория-Луиза. Снаряды сначала глубоко уходят под землю, а потом уже взрываются, и в результате получается лишь узкая и глубокая яма, похожая на дымоход.
— Это точно. Но очень скоро один из снарядов наткнется на склад боеприпасов в самом низу этой ямы, и тогда прощай, форт Гогенцоллерн.
Мы вернулись обратно с мыса, откуда открывался вид на Желтое море. Прошло уже приблизительно две недели с той атаки японцев. Осенние дожди на какое-то время прекратились, и установилась ясная и теплая погода, хотя с каждым днем становилось все холоднее. Но осада никуда не делась, вообще-то за последнюю неделю её линия приблизилась. В отличие от своих коллег в Европе, японские генералы хотя бы уяснили из бойни на Вороньем перевале, что в век пулеметов и многозарядных винтовок массовые атаки пехоты средь бела дня — дело бесполезное и весьма кровавое.